В одном из отдалённых от центра столицы юго-западных её зелёных районов неделю назад состоялся сеанс вроде бы сугубо учебного общения в формате интервью. Однако вышло так, что все (и интервьюируемый и интервьюеры, надеюсь) получили в пространстве общения не нечто быстрорастворимое, но то, «что остаётся от сказки потом, после того, как её рассказали» (как пел В.Высоцкий в «Алисе в стране чудес»). Получили некое смысловое поле, которое не хотелось бы упускать ни в виде вопросов, ни в виде ответов. Поэтому мы, как вестники и отражатели разнообразных московских событий, спешим привести наиболее яркие выдержки из этой полуторачасовой беседы.
Интервьюируемым в статусе писателя и рок-музыканта был ваш покорный ведущий РАДРЕАЛа.мск. К «допросу» его в комфортном пегом кресле будущие журналисты подготовились основательно, благо интернет и, в частности, википедия — у всех под рукой. Увы, имён всех тех, кто задавал умные, «дальнобойные» вопросы мы привести не можем по ряду независящих от нас обстоятельств, однако их формулировки даём в максимально близком к прозвучавшим версиях.
Особенность воспроизведения вопросов, конечно, отражает то, что «вызвало искру»: как было услышано, то есть «попадание в объект». Ремарки попутные — отразят обстановку. Особенность воспроизведения ответов — в том, что в письменной версии добавлено и то, что попутно подумалось, но могло не прозвучать в силу изобилия вопросов и конкуренции вопрошающих (своего рода доделанное домашнее задание алаверды — в благодарность стольким людям за основательную подготовку к вопросам).
— Какой поэт повлиял на ваше решение стать рок-музыкантом и сподвигнул писать собственные песни?
— Должен сознаться, что к моменту взятия бас-гитары в руки зимой 1990-го года я, конечно, знал и читал многих поэтов, поскольку в литературном классе обучался, однако одного из них, из программы нашей экспериментальной (а там были к 9-му классу Рембо, Бодлер и Верлен), выделить не смогу. Да, я читал не по программе, а по собственному интересу летом 1990-го Маяковского, но на рок-решения он не повлиял. Да и песен на старте первой, школьной нашей группы «Отход» я не писал. Попробовал весной 1991-го, написал песню «Мы играем в любовь» — с эдаким вальсирующим на баррэ проигрышем в припеве… Исполнил на верхней лестничной клетке спортзальной пристройки её разок трём одноклассникам на акустической гитаре — Анджелике Вовк, Оле Гордяковой и лидеру-вокалисту «Отхода» Саше Щиголю. Девочкам понравилось, а вот Саше — нет, он сказал, что несерьёзная, в репертуар не пойдёт (он сам писал замечательные песни на слова Кормильцева тогда — мы их поныне играем)… Зато когда в 1992-м весной я познакомился с творчеством Джима Моррисона, вот тогда точно — всё встало на свои места, и создание своих песен шло уже в совершенно ином духе.
— Можете прочитать что-то из стихов этого поэта?
— Lions in the street and roaming
Dogs in heat, rabid, foaming
A beast caged in the heart of a city…
— Увлечение его стихами как-то было связано с обучением в литературном классе или только с рок-музыкой?
— Только с роком. Однако именно Джеймс Дугласович Моррисон, как его шутливо звали наши современники из поколения хиппи, замкнул в себе для меня поэзию, то есть литературное, — даже точнее — текстовое творчество, — и рок-музыку. Я понял, что песни это не упрощённые стихи, подогнанные под музыкальные лекала, а именно поэзия, причём поэзия сложная, многогранная, многообещающая… Понял, что «так можно было». Литературно-музыкальная (как называли этот жанр в СССР) композиция The Celeration Of The Lizard, начало которой я прочёл — была взломом всех моих стереотипов. Я услышал в ней даже то, чего не было в тексте, — услышал высокую поэзию о Городе как явлении, о городе Вообще, о Городе В Дожде…
Помню, осенью 1992-го добыв у одношкольника, на класс меня старшего, Паши Бородина (внука легендарного Покрышкина) вкладку в компакт-диск The Doors Waiting for the sun, где был текст «Праздника Ящерицы», я понёс её ксерокопировать по случаю попутного задания мне как лаборанту (работал в своей же 91 школе, не поступив на геофак МГУ) — на Таганскую. Ксерокопировал в натуральную величину, потом увеличенной — вот такой был интерес к тексту и первоисточниковый фетишизм! Символизм-совпадение таганской топонимики и топографии в том, что «Ксерокопия» (так назывались подобные, редкие тогда, пункты) располагалась на Воронцовской улице рядом с переулком Маяковского, где он жил с Бриками и потом передал им эту квартиру, а ещё через улицу был дом Саши Щиголя, где на 6-м этаже начинали мы репетировать «Отходом» в 90-м…
— Ваша музыкальная карьера вызывает у вас чувство удовлетворения как у лидера «Эшелона»? Как связана она с Московской рок-коммуной и, в частности, с группой «Алерта»?
— (смеётся) Знаете, самое неподходящее к моей активности в этом направлении слово — это «карьера». Это не критика и не дизлайк вам, не подумайте! Суть-то вашего вопроса интересная. Просто слова «карьера», «успешность» — это вообще не обо мне и моей группе, это из другого мира. И не о рок-коммуне тоже, кстати — мы чужды буржуазных понятий и мерок. Я бы мог и об «Алерте«, группе созданной и выросшей из «Строк и звуков» до масштабов нынешней известности на моих глазах, рассказать много, но мы уйдём от основного вопроса тогда. Хотя, это и связано со вторым рождением рок-коммуны в 2017-м…
Однако давайте о карьере сперва. Да, я со школы занялся этим — струнодёрганием (отыграв на фортепиано в музшколе 7 лет), но карьерой, то есть профессиональным устремлением это не стало, слава богу. Я не предал своих учителей — очных и заочных, Егора Летова и Джима Моррисона. И я поныне, то есть 34 года спустя, могу гордо называть себя маргиналом, каковыми были и они…
А в 1990-91-м это был качественный скачок от слушания рока и, в частности, металла — я идентифицировал себя как металлист, в первую очередь. У самих нас, у «Отхода» всё получалось куда скромнее, чем у звёзд, которых мы тогда слушали и на кого ориентировался наш первый лидер Щиголь — «Наутилуса», «Кино». Но в апреле мы дали первый концерт в актовом зале школы, а в июне 1991-го мы записали дома у Щиголя первый альбом «Жёлтый свет» — смешной, с детскими ломающимися голосёнками, первый шаг был сделан.
Вот тогда мы помышляли о карьере, отслушав записанное школьным звукачом Володей Булчукеем на бобины — кто-то повёз альбом в Истру, в местную студию звукозаписи, а кто-то, кудрявый фанат «Отхода» старшеклассник Виноградов, — прямиком в Лондон повёз. И подарил там кассету Дэвиду Гилмору в разгар его работы над Division Bell. Подозреваю, что у Гилмора для таких даров была отдельная коробка (типа урна)…
Закрывая тему карьеры — да, если говорить о прогрессе в умении создавать песни, я считаю, что от гранжеватого хита «Невзаправду» (который был на втором, 1995-го года, альбоме «Отхода» финальным) и лирической «Оставайся в дожде» 1997-го до эпического «Мятежного титана» (альбом «Хороший человек идёт на войну» 2022 года) я прошёл существенный путь, научился создавать сложное.
А из нашего первого состава «Отхода» профессиональным музыкантом стал только барабанщик Пётр Жаворонков (второй на фото сверху), на два класса нас с Щиголём помладше: он «вышел в люди» популярным в серёдке 90-х фанк-проектом Jazz Lobster (где недолго пела Тута Ларсен), с IFK, а потом и с «Тату» в Китай и Японию катался. Увы, мы с ним не общаемся, хотя к 30-летию «Отхода» виделись, я ему даже наиболее роковую книгу подарил свою — «Времявспять»… Но — сильно пьёт. С рок-звёздами прошлого бывает.
— Вы упомянули группу «Кино» как один из ориентиров «Отхода». Как относитесь сейчас к песне «Хочу перемен»?
— Хорошо отношусь, потому что знаю историю написания этой песни, и как к ней прилипли политические коннотации. Песня создавалась в стольном граде Киеве в 1986-м году, в мае, сразу после взрыва на Чернобыльской АЭС и до съёмок короткометражного фильма «Конец каникул»… В Киеве у Цоя сотоварищи было много друзей, они жили у кого-то из них на квартире — возможно, у самого Лысенко, чьей дипломной работой фильм и был. А поскольку «сарафанное радио» передало, что после взрыва лучше вообще из дома не выходить как можно дольше, и особенно под осадки не попадать, они оказались как бы самоизолированными, на карантине.
Вот в этой тревожной обстановке Цой и поймал все квартирно-карантинные образы: «вместо тепла» (солнца, Киев очень тёплый город, весна туда на месяц раньше московской приходит) — «зелень стекла» (оконного, стеклокирпичиков на лестничной клетке где курят, а может и бутылочного)… «Из сетки календаря выхвачен день» (причём не один, а как минимум три, за которые и была написана песня, по информации киевлян)… «Электрический свет продолжает наш день и коробка от спичек пуста, но на кухне синим цветком горит газ» (от которого прикуривает Цой, за спичками-то нельзя выйти на улицу) — явный дефицит инсоляции. Ощущение замкнутости, запертости — даёт рывок к припеву «Перемен требуют наши глаза!..» Песня логически и по драйву продолжает «Дальше действовать будем мы», звучащую в фильме, — но пространства для действия не хватает.
Позже песня обросла политическими смыслами, связанными с перестройкой — особенно прозвучав в «Ассе», для которой была записана отдельно, не так как на «Последнем герое», агрессивнее. Существуют, как минимум, три студийные версии этой песни… Кстати, в 2012-м, в ходе уличных и площадных выступлений объединённой оппозиции в Москве её снова сделали гимном — в частности, на Маяковке (Триумфальной площади, где десятилетием ранее проходил под наши песни не ставший маршем митинг «Антикапитализм»)…
— В «Манифесте радикального реализма» вы пишете, что сюжет упраздняется за ненадобностью при внимательной фиксации реальности… Как же вы строите свои произведения в прозе, кто их герои?
— Наконец-то про литературу родимую вопрос, спасибо! Думаю, могу тут и от имени некоторых подзабытых новых реалистов комментировать. Да, если очень внимательно вглядываться в реальность, ничего искусственного поверх неё конструировать не потребуется — ни сюжетных линий, ни навязчиво контрастирующих меж собой характеров героев. Принцип этот, кстати, не я придумал, а поэт Абай — «что вижу, то пою». И чтобы не заниматься сплошным самопиаром, приведу в пример «Елтышевых» Романа Сенчина и одновременно «Птичий грипп» Шаргунова. Там не ощущается продуманного сюжета — события хаотичны, в движении эпизодов сами возникают герои, без традиционной прорисовки и «стреляющего ружья на стене», без искусственного стремления к раскрытию характеров этих героев.
В «Елтышевых», едва начавшись в городе, действие уходит в село из-за переломного в карьере для Елтышева-старшего эпизода в «обезьяннике». И там, в деревне, действие продолжается до упора, причём фокус со старшего, мента, переходит на младшего Елтышева — вполне радреальная асимметрия и непредсказуемость авторского внимания. Хотя, я не уверен, что Сенчин читал мой манифест, стоявший в шкафу кабинета «Литературной России», где он писал роман. А «Птичий грипп» (2008) это сборник иронично и разномасштабно показанных персонажей молодёжно-оппозиционной тусовки нулевых годов, от либерала Яшина до нацбола Авена, которым автор явно отказывает в симпатии и доверии, под конец просто запихивая почти всех их в один автозак для битья «демократизаторами»: вот, мол, максимум, к чему могут привести их идеи и организации, действуя вместе… Если вспомнить происходившее в 2012-м в Москве — почти попал (а в книге под слегка изменёнными фамилиями были и Развозжаев, и Удальцов, поныне сидящий, но уже по другому поводу), однако и сам вопреки тому «прощанию с оппозицией» Серёжа был участником «болотной волны», оратором одного из митингов…
— Что вы считаете самым главным в творчестве вашей группы «Эшелон», какой посыл, одним словом?
— Ну, если попытаться в одно слово всё собрать, то это… революция!.. Да, это рывок в невозможное и немыслимое из нынешней реакционной ямы, куда нас загнала трёхлетняя война на советской земле. Когда паразитарная, антинародная «питерская» элита, режим всего нескольких сотен сверхбогатых возомнил себя властелином судеб миллионов не только проживающих в России и Украине, но вообще всех землян — коль скоро так нагло потрясает атомным оружием, которое изобреталось в СССР вовсе не для службы миллиардерам, клятвопреступникам из КГБ. Всё это — следствие концентрации власти в руках элиты, следствие элитарности, усугублявшейся с начала нулевых.
— Но какой должна быть революция, о которой вы говорите и поёте?
— «Революция воли», есть у нас такая песня на первом альбоме 2004 года (Totalitarism NOW!). Слова там, кстати, упомянутого выше Сергея Станиславовича Удальцова, его стих в основе. Если от песни шагнуть к идеологии — это Вторая социалистическая революция должна быть, вот какая. Победа эгалитарности над элитаризмом — горизонтальных связей победа над «вертикалью». Победа социального равенства над усугубляющимся с каждым годом неравенством, разрывом между богатыми и бедными.
Но осилить это всё может лишь сплочённый революционный рабочий класс, потому «Революция воли» вновь становится самой актуальной песней из нашего репертуара. Последний раз мы играли её в Питере в «Ионотеке», защищая в 2023-м Ленинградский дворец молодёжи, где, начиная с «Кино», выступали все звёзды Ленинградского рок-клуба и соврока 80-90-х, даже «Гражданская Оборона» и «Родина» с их «Русским прорывом» в 1994-м. Но строительная компания «Эталон» снесла ЛДМ спустя полгода после нашего фестиваля в его защиту — никто из рок-оракулов (патриотов Питера и ЛРК — таких, как Кинчев) не заступился, разве что соратник Летова сибиряк Олег Манагер («Родина») что-то успел сказать негромкое… Вместо коммунистического, открытого по самой своей планировке дворца молодёжи построят там дорогущее элитное жильё — к вопросу о характере Второй социалистической революции как антитезы этому всему.
— Какие из ваших книг вы считаете главными на данный момент?
— Два романа: «Времявспять» 2017-го и «Поэму столицы» 2008-го. Правда, «Поэма» была долгое время незавершённым произведением, что не помешало ей (в двух лишь частях) побывать в лонглисте «Нацбеста». Теперь я её дописал до четырёх и задумываюсь о переиздании, о поиске издательства. Не всякое отважится на публикацию такого объёма событий и страниц. С другой стороны — этого и требует радреал, — там всё максимально подробно, отсюда и объёмы. Первые две части охватывают период с 1998 по 2004, дальнейшие, — в обе стороны временного континуума, — 1992 и 2014. Но устроена «Поэма» теперь интереснее, и содержит семейные наши события даже самого начала ХХ века — 1917-й, 1920-й, даже 1913-й и 300-летие Дома Романовых в Институте благородных девиц… Но далее заманивать-анонсировать не буду, читать это всё надо слитно. Здесь куда сложнее провести контент-анализ, нежели в романе-эшелоне «Времявспять», где есть чёткие две временные линии — истории моей группы и Рок-коммуны с 2001 года и истории заката СССР, контрреволюции 1991 года.
— Какие три романа из всей мировой литературы вы считаете лучшими и могли бы посоветовать, скажем, инопланетянам, чтобы узнать максимум о земной цивилизации?
— Это «Игра в классики» Хулио Кортасара — по ней узнаётся наиболее близкий к космосу ХХ век, сложносплетение судеб интеллигенции в эмиграции (причём не так важно, где её родина), узнаётся её, интеллигенции, бегство в метафизику, узнаётся парижская карта эмигрантской любви в её самых неожиданных ипостасях. Это «Война и мир», конечно, — роман о жизни-созидании и жизнеразрушении (самые высокие цели которого гибнут на фоне того, как умирает один лишь князь Андрей), — книга невероятной силы, способная заново обосновать пребывание любого читателя в нашем мире (а не в их войне). В предвыпускном классе я её даже стоя в метро читал по дороге в МГУ — первый том, — настолько захватывающим оказался стиль Толстого. И это, неверное, всё же «Улисс» Джеймса Джойса — авангардный роман о городе, подробнейше экстраполированная личная вселенная, её один день в Дублине, занявший сотни страниц.
— Как главный редактор «Литературной России» что можете сказать о текущем литературном процессе? В частности, что-нибудь говорит вам фамилия Водолазкин?
— Литпроцесс в подзамороженном состоянии нынче. Всё происходит, но в каком-то безразлично-инерционном режиме — конечно, сие отражает общественные настроения. Растущее взаимное недоверие, безразличие и тревожность, атомизацию, политическую самоизоляцию (в которой, по идее, как раз книга и остаётся единственным собеседником). Что такое полноценный литературный процесс в моём понимании — давайте, проиллюстрирую. Это когда писательница Войнич создаёт роман «Овод» в ответ на «Бесов» Достоевского. Достоевский дегероизировал, демонизировал революционеров, Войнич — наоборот, вернула им заслуженный ореол героизма. Причём диалог этот шёл на разном историческом материале, российском, народовольческом (у Достоевского) и итальянском, гарибальдийском (у Войнич — самой печатаемой в СССР американской писательницы). Но это — прошлые века, давайте в 21-й век вернёмся.
Я, например, в ответ на хлипко собранный «роман в рассказах» Прилепина «Грех» написал в проклятых десятых «рассказ в романах» под названием «Верность и ревность», вышла книга в 2012-м… У него — реакционный натурализм, где равнодушное созерцание начинается с разделки свиньи, а потом и до покойниц дело доходит. У меня книга начинается научно, — введением, — с «переходящего красного знамени» теории Александры Коллонтай о любви-товариществе (письмо к рабочей молодёжи «Дорогу крылатому Эросу»), и далее — не созерцание, а включённое любование, при предельной новреалистической (это общее) искренности и глубокой интроспекции. И что же? Удар пришёлся в цель! «Грех» рассыпался на отдельные рассказики, переиздаёт их Прилепин уже не как роман — добавляя, «досыпая» в разном сочетании к другим большим произведениям.
Это примеры не просто диалога литераторов, это пример взаимопонимания спорящих — идейно, может быть, непримиримых, — это и пример тонкого стилистического чутья. Такое интересно и читателю становится: разобраться своим умом, кто прав… А сейчас — энтропия супермаркета, где у всего есть своя полка и всё одинаково неинтересно — ну, да, всеобъемлющая, расползающаяся налево и направо «редакция Елены Шубиной». И вот там уже, как её и литинститутского Варламова креатура, возникает Водолазкин — конечно, глубоко реакционный автор, и конечно ставящий в пример (!) Владимира Ильича Толстого (бывший советник Путина по культурке) Владимиру Ильичу Ленину, который, по мнению Водолазкина и Шубиной, «наломал немало дров» (ага, ликбезом, основанием десятков НИИ, созданием ИМЛИ, восстановлением вместе с Иваном Дмитриевичем Удальцовым МГУ после Гражданской — ну, и очень много ещё чем «рубал дрова» Ильич). Водолазкинского «Авиатора» легко разбила критикой (причём только по фактологическим ошибкам его «попаданства» ударяя, не касаясь стиля) литературовед со стажем Анна Гранатова, например. Дутые эти величины, созданные уже по законам, по конъюнктуре книжного рынка, выдающие по книге в год — лопаются как мыльные пузыри при внимательном изучении, хотя их друзья в театре и пытаются продлевать жизнь их угрюмой писанины.
Если вы вспомнили Водолазкина, придётся вспомнить и Улицкую, которая всё же более убедительные создала произведения совершенно в том же духе, тот же «Казус Кукоцкого», и тем более мрачную Петрушевскую вспомним мы. Водолазкин кажется их пажом, бережно несущим мантию постсоветской постиронии в литературе, не более того. Да, это можно усилиями православных коллег ставить на сцене МХАТА Горького, но второго сезона, как правило, такие скучные постановки не переживают, в отличие от идущих годами там же пьес Юрия Полякова, например.
Я же со своей стороны, как верный новому реализму его невольный биограф и теоретик, должен напомнить, что и у нас были писательницы уровнем куда выше упомянутых — та же Анна Козлова (и её блистательное «Открытие удочки»), чьи произведения успешно экранизированы в телеформате, та же Василина Орлова с её «Антропологией повседневности», затмевающей жанр коротких цитат народной курьёзной речи (жанр сделан популярным Михаилом Задорновым), и романом-расставанием «Пустыня», который экранизировать можно и нужно: редкий роман о любви, о её эмоциональных и даже топографических протуберанцах…
— Что же должно произойти, чтобы литературный процесс разморозился?
— Знаете же, что недавно была очередная книжная выставка-ярмарка на Красной площади… Прошлись мы там с коллегой, тоже главным редактором литературной газеты, увидели печальные немноголюдные островки «площадок», этакие кочки, на которых раздавалось локальное взаимное восхваление, шли автограф-сессии, ускоряющие продажи. Кочки меж собой никак не корреспондировали, ощущалась тотальная прохлада. Рядом оказывался томик антисоветчика Солженицына и книги современных поэтов с большой, незаслуженной красной звездой на обложке… Абсурд постсоветской всеядности — это не то, что заслужил некогда самый читающий в мире народ, выдвигавший из себя, над собой великих писателей и поэтов… И всё это на Красной площади…
Думаю, что перемены должны произойти на этом самом месте, на этой наковальне истории ХХ века! Диалектический материализм говорит нам, что ничто в надстройке (а культура и литература — это надстройка) не может происходить внешнего от общества. Сперва перемены в нём — потом сдвиги в литературе. Вот кто-то из писателей отразит и осмыслит нечто прогрессивное, например, читатель это оценит, и это уже усилит взаимопонимание в обществе — этакая система многих зеркал, как в телескопе, сработает. Даже если это окажутся зеркала в комнате смеха… В 1980-х было искусство рассказа анекдота, был феномен понимания смехом, поскольку было много не высмеянного, отсюда шла популярность программы «Вокруг смеха», «Весёлых ребят», затем КВН… Сейчас сам жанр анекдота скончался, в несмешные времена живём.
— Не кажется ли вам, что большая литература вытесняется форматом видеороликов?
— Не думаю, что клиповое мышление (термин актёра и режиссёра Кайдановского) способно вытеснить литературу. Да, пассивное потребление видео-информации, даже чьих-то размышлений и анализа — сейчас доминирует даже у интеллигенции. Однако как не смогла вытеснить электронная книга бумажную, так ролики (и роллеры-ютуберы) не вытеснят писателя. Функция глубокого художественного изучения и отражения разных сторон общественной жизни не может быть изжита поспешными видеороликами.
— Что посоветуете начинающим литераторам, какой первый шаг?
— Сформировать первичную аудиторию, сейчас это происходит даже без посредства бумаги. Но это и плохо — литератору необходимо ощутить, пережить продуктивное отчуждение своего текста. Это, на мой взгляд, очень важно — подержать в руках вес собственных страниц, уже изданных, уже для всех, urbi et orbi. Сравнимое с отцовством ощущение… Вот после этого — и к новым высотам страниц можно двигаться… На одном складе, — кстати, тоже почему-то на Таганке, — я воочию видел башню своих «Поэм» (первого издания дебютного романа — точнее, его двух частей), высотой в три человеческих роста, — внушительное зрелище. Всем начинающим такого визуального опыта желаю. Важно, однако, чтобы башня страниц умножилась читателями…